ヴォロジヒン：　モスクワ神話
Володихин Д. - Московский миф. М.: Вече, 2014. 351 c. 9785953366939

カタログ番号：M7127

税込価格 ¥4,840

Дмитрий Михайлович Володихин родился в Москве в 1969 году. Окончил исторический факультет Московского государственного университета, кандидат исторических наук. Член Союза писателей России, лауреат премии Президента РФ в области образования и ряда литературных премий. Автор 23 книг художественной прозы и исторических исследований. Печатался в журналах «Если», «Знамя», «Реальность фантастики», в газетах «Книжное обозрение», «Литературная газета». Живет в Москве. Московский миф У всех городов есть пол, есть лицо и образ, связывающий имя города и его душу воедино. Москва — женщина, Вологда — женщина, Нижний и Ярославль — мужчины. Но дело тут не в названии. Например, полночный странник Архангельск — женщина, и по тягучим рекам, острым заливам и темным озерцам Беломорья разбросаны ее седые платки. Старая Москва многим открывалась, и многие видели истинное ее обличье. В пору кровавую и святую, когда Русь Владимирская гибла и на смену ее титаническим государям поднимались Сергий Радонежский, Стефан Пермский и Дмитрий Донской, кем была Москва? Только-только минул возраст ее девичества, диковатую лесную красавицу посадили на трон, и власти она пока не знала, власти ее едва принялись учить. Любила молодая Москва дружинников, кланялась монахам и боялась ордынских ратей... А потом нрав ее переменился. Мощь вошла в ее плоть, власть вбита была в нее смертным боем. При первых царях наших Москва обратилась в истинную порфирогениту. Научилась не бояться никого, кроме Бога и предательства. Ощетинившись бердышами стрельцов, правила суровой рукой и презирала иноземцев. Сибирь, татарщина и Смута канули на дно ее приказных сундуков. Заезжие чужаки восхищались ею и боялись одновременно... Вот явился Петр в кургузом кафтанчике, увез власть московскую в полночные края. И обратилась Москва в дородную княгиньку, устало попивающую кофей после муторного путешествия в Карлсбад. Вились неспешным ручейком мысли: дочерей женить надо; в старом поместье господский дом обветшал, починять пора уж... Старый муж ее, какой-нибудь заслуженный генерал «времен очаковских и покоренья Крыма», хоть и с забавами в голове человек, а супругу свою уважал, позволял ей верховодить в доме; лишь по ветхости лет страсти ей даровать он не мог. Барыня любила покрамольничать и все ворчала: дескать, в Питере за какое бы дело ни взялись, а ничего, кроме лиха, не выходит. Не почитать ли Вольтера на сон грядущий? А веком позже на месте княгиньки была уже вдова купеческая, из доброй православной семьи, статями подобная тяжелой осадной пушке, почтительная с Богом, хваткая в делах, нравом же переменчивая: то злая, то добрая, то щедрая, то скупая. Она любила все русское, и русский стиль мерещился ей в нашей оевропеившей архитектуре, а сундуки, набитые червонцами, давали силу из невнятного марева мечтаний скроить в старинном духе кирпичный кафтан для Исторического музея и городской думы… Купчиха давала погрызть пряничка медового нищим живописцам и поэтам, привечала нищих, больных, убогих, щедро выкладывала копеечку на храм. И звон малиновый на закатной поре империи все ж раздавался в опальной столице, покоя сердца, питая славянофильские грезы. Златокупольная Русь допетровская поднималась из тины прошлого, и прозрачные воды омывали ее позабытый лик... В недоброй памяти осень 17-го хоронилась купчиха Москва под платьем мещаночки, лишний раз не желала носа высунуть из дома, чтобы не попасть в перестрелку. А потом прятала на чердаке от комиссарских обысков-погромов раненого юнкера, поила-кормила вихрастого мальчика, собственноручно перевязывала, сердцем над ними оттаяла, а потом схоронила глухой ночью в дальнем конце двора, под голубятней… Ах, тяготилась она двадцатыми! Разрешили торговлишку, лавочки-лоточки, будочки-рыночки, воздуха дали глотнуть злодеи — да! Но соки вытягивали все подчистую, да и никак не давали жить по старине — неуемно старались к древним плечам прирастить новую голову. А в тридцатых дородная матрона, сильная, юность давно проводившая, надела похабные трусики и вышла на физкультурный парад, краснея от смущения. Раз-другой пройдясь, со стыда ушла под землю — рыть метро, вышивать бронзой по мрамору в мглистых норах. Зато в 41-м широкая кость Москвы, старинная ее мощь и непокорный характер не подвели. Была она тогда матерью шедших на смерть батальонов, и в повелительном жесте ее руки вновь чудилось право порфирородной владычицы. После войны немолодая эта женщина праздновала бабье лето и лицом своим сделала Веру Алентову, ту, чьим слезам сначала не поверила…